Достаю телефон, чтобы начать считать интервалы, но меня начинает снова и снова сворачивать пополам.

— Эй, парень, ты очень крутой, я вижу, но давай чуть плавнее, пожалуйста, — надеюсь он не посчитает меня некультурной или неблагодарной. — Ты меня так раньше времени раструсишь, а у меня тут двойня. Не довезёшь — и всё: Василина в обморок свалится, а тебе роды принимать. И тачку потом отмывать. Уф…

Наверное, моя речь в купе с покосившимся от боли лицом, на которое он бросает взгляд в зеркало заднего вида, его убеждают, и шумахер сбавляет скорость и едет спокойнее.

Ну и славно. Только бы горошинки так не торопились. О чём я их и прошу тихонько, поглаживая живот. А они, кстати, решили, видимо, сразиться, кто первый на выход, и устроили потасовку.

А дальше всё происходит как в тумане. Приёмный покой роддома, мажор, мило пожелавший мне не лопнуть по пути к ступеням, Вася, бледная и суетливо объясняющая медсестре в приёмном, что мне надо срочно рожать.

А потом тишина.

Она наступает так резко и быстро, когда Васю с моим пальто и ботинками выставляют за пределы фильтрационной комнаты, и я остаюсь тут только с медработниками. Тут так тихо и спокойно, что даже кажется, будто время течёт иначе.

И на мою панику при очередной схватке реагируют так, будто ничего не произошло. Всё так медленно: сначала расспрашивают о данных, дают заполнить документы, потом говорят лечь на кушетку и подключают аппарат КТГ.

Будто я тут не рожаю, а просто так пришла.

Через десять минут спускается врач — мужчина лет пятидесяти с посеребрёнными висками и строгими глазами. Исследует КТГ, а потом ещё и говорит возгромоздиться на смотровое кресло.

— Приготовьте операционную. Неонатологов предупредите, что двойня, пусть подготовят кювезы.

— Какое кесарево сечение? — жалобно спрашиваю, а у самой слёзы на глаза наворачиваются. — Зачем кювезы?

— Карина, не беспокойтесь, у вас же двойня. Тридцать четыре недели — детям может потребоваться дополнительная стимуляция. Вы хотите рожать сама? Зачем этот риск? Тем более, что плодный пузырь излился у дальнего плода, который будет идти вторым. Чем дольше он без амниотической жидкости, тем хуже для него.

— Делайте как нужно, — киваю врачу. — Я не враг своим детям.

— Умница, — мягко улыбается врач и уходит готовиться к операции.

Меня перекладывают на кушетку, запретив идти ногами, и тоже поднимают куда-то на лифте, помогают переодеться и снова куда-то везут. Я только успеваю держаться за крестик на груди и считать лампы на потолке, проплывающие над головой.

Страшно, честно скажу. Я в больницах никогда не лежала, и операций мне никогда не делали. И все эти иглы, капельницы, этот запах и прочее — пугают. Но я стараюсь взять себя в руки, ведь я знаю, ради чего я здесь.

Ради моих детей. А это мощный стимул быть взрослой и осознанной.

В операционной меня кладут на стол и говорят ждать. Медсёстры пока гремят инструментами, готовят всё. А я лежу и смотрю на потолок. Некомфортно быть без белья, хорошо хоть рубашку надели.

Приходит анестезиолог и сообщает, что наркоз будет местный, говорит как сесть и сгруппироваться для ввода лекарства. Меня трясёт от страха мелкой дрожью, когда игла касается спины, но оказывается и правда не больно. В вену на запястье в десять раз больнее было.

Странное чувство, когда я перестаю чувствовать свои ноги и низ живота. Аккуратно пробую его пальцами, чувствую, как малыши шевелятся. Не внутри чувствую, а рукой через живот.

Внезапно осознаю, что больше не буду ощущать, как мои малыши бьются внутри меня. Не зря говорят, что всё когда-нибудь бывает в последний раз. И вот он мой — последний.

Можно сколько угодно охать и ахать, когда кто-то из них решал станцевать на моих внутренних органах, но каждый раз моё сердце замирало, потому что я чувствовала своих детей, своих крошек.

Я вздыхаю, прощаясь с этим ощущением, но тут же говорю себе, что скоро смогу взять их на руки. Прижать к себе, поцеловать, потрогать их крошечные носики и погладить маленькие пальчики.

Да, мне страшно сейчас, но мы всегда боимся, когда что-то меняется в нашей жизни. И сейчас открывается дверь в будущее, в моё новое будущее.

— Всё готово, доктор. Можно приступать.

Я и не заметила, когда врач вошёл в операционную, держа руки наготове.

— Папу впускаем? — спрашивает другая медсестра, а у меня сердце пропускает удар, встрепенувшись.

— Да попробуй его не впусти, — сердито бормочет врач. — Он мне чуть кабинет не разнёс. И нашатырь для него приготовьте, вдруг не выдержит.

Через несколько секунд возле меня оказывается Богдан. Он одетый в специальную одежду, на лице маска. А глаза… В них такой коктейль!

Ко мне он не подходит, послушно занимает место чуть дальше, куда ему указывают. Мы сплетаемся взглядами крепко-крепко, когда врач начинает свою работу.

37

Вы когда-нибудь видели, как разделывают свинью?

Я — нет. Но по ощущениям во время кесарева мне почему-то приходит именно эта ассоциация. Я представляла, что это происходит как-то… понежнее, что ли.

Но ощущения говорят об ином. И хорошо, что я не вижу этого. И, слава Богу, Богдан тоже. Всё скрыто за ширмой.

Буквально через минуту после начала, я слышу негромкое кваканье, которое через несколько секунд превращается в крик. Оно доносится сначала будто через вату — так я осознаю, что это первый крик моего ребёнка.

— Ну здравствуй, малыш, — шепчу и чувствую, как по вискам стекают слёзы.

Малыша приподнимают наш ширмой, показывая нам с Богданом. Он такой маленький, такой красненький, весь поморщенный, как старичок. Я вижу фиолетовую пуповину, замечаю, как подрагивают его тоненькие ножки.

Я смотрела фотки в интернете, на которых были изображены пухлощёкие карапузы, и только потом до меня дошло, что им месяца по три уже, как минимум. А рождаются они такие вот. А мои ещё и вдвоём там, места совсем мало же было бедняжкам.

Я перевожу взгляд на Богдана и улыбаюсь — настолько искренний восторг светится в его глазах. Настолько чистые это, неподдельные эмоции. Такие ни в одном кино не сыграть даже самому талантливому актёру.

Над малышом у столика колдуют два доктора, или, возможно, это медсёстры. А он всё пищит и пищит, будто котёнок, потерявший мамку.

— Я тут, зайчик, — тихо шепчу.

Мне так хочется увидеть его ближе, прикоснуться.

— Девочка, два триста, — объявляет детская медсестра. — Рост сорок пять.

Дочка! Здравствуй, моя девочка. Теперь ждём сыночка.

Малышку достали так быстро, а мальчика всё никак. Минута проходит, две, три. Я начинаю нервничать. Аппаратура пикает быстрее, и я даже не сразу понимаю, что это моё сердцебиение. Начинает подташнивать и немного кружится голова.

Анестезиолог внимательно отслеживает показатели приборов, но молчит. Значит, нормально?

— Где второй? — тихо спрашиваю у него. — Спросите у хирургов, прошу вас. Где мой мальчик?

— Карина, постарайтесь успокоиться, — отвечает врач спокойно, но сам снова бросает взгляд на монитор. — Они сами всё скажут, не будем мешать.

Секунды кажутся вечностью. Одна-две-три. В голове пусто, в груди давит. Время будто кто-то на паузу поставили. Я бросаю встревоженный взгляд на Богдана, а тот в ответ ободряюще подмигивает, но вижу, что тоже напряжён и сосредоточенно наблюдает за краем ширмы.

И лишь когда раздаётся ещё один писк, более слабый и тихий, но для меня такой же оглушительно важный, как и первый, я выдыхаю и прикрываю глаза от облегчения.

— Пацан, — комментирует врач-хирург, приподнимая малыша над ширмой и демонстрируя нам. — Беглец, блин.

Не знаю, что это значит, не совсем понимаю, куда он там мог в животе от них убегать. Но раз сказали, значит, мог.

— Два килограмма восемьдесят граммов, — объявляет медсестра через минуту. — Рост сорок три сантиметра. Хорошие двойняшки, крепенькие, хоть и рановато. Мама молодец.